Я был задержан 14 августа 2002 года в пригороде Гудермеса, Кундухово, при проверке паспортного режима, или так называемой «зачистки». Мы жили там у родственников, так как жить дома не было возможности, из-за постоянных обстрелов, от которых наш дом был частично разрушен, и оставаться в нем было опасно.
Отец вывез всю нашу семью к двоюродному брату, так как там давно не было обстрелов, а район был под контролем у Кадырова, и говорили, что там не часты зачистки, т.е. это – безопасный район. За время нашего пребывания там уже было несколько «зачисток», но никто нам ничего не говорил. Но в это утро в селе была непонятная паника, слышались выстрелы, ругань и мы все были встревожены. В этот день была первая совместная зачистка федералов и чеченского ОМОНа, но это было одно название, так как на чеченский ОМОН никто не обращал внимания, а один из них в маске свирепствовал даже больше, чем русские. Тогда я не знал, что это было подразделение ГРУ, но видел, что они настроены очень враждебно ко всем чеченцам. Когда в то утро они вошли во двор, отец вышел к ним с нашими документами, как он обычно делал до сих пор. Но ему приказали вывести нас всех во двор, и мы вышли и встали рядом с отцом, показывая тем самым, что мы все здесь. Посмотрев на всех, они, почему-то остановили взгляд на мне и приказали показать паспорт, на что я ответил, что он у них в руках.
Перебрав паспорта и пролистав мой, старший из них выругался грязно, хотя здесь стояли женщины, и сказал, что я не по возрасту здоров. В следующий момент он крикнул, чтоб все мужчины встали к стене. Мы подчинились, потому что видели, что сегодня они не собираются мирно уходить, проверив документы и сделав как обычно в доме обыск. Поставив нас к стене, они обыскали нас и заставили сесть на шпагат, а затем меня вытащили на середину двора и стали избивать, сопровождая свои действия отборным матом. Мама и сестры начали плакать, а отец кинулся ко мне, чтоб защитить, но его остановили автоматной очередью. Мои руки завели назад и надели наручники, а на голову натянули мешок. Так что я не видел дальнейших действий, только слышал крики матери и сестер.
Когда начали грузить меня на БТР, видно мать кинулась ко мне, так как я слышал удар, и как мама ойкнула, скорей всего от боли. Оставив во дворе истекающего кровью отца, они покинули наш двор, увозя меня с собой на БТРе. Как я узнал всего два дня назад, отец скончался в тот день, не приходя в сознание, спустя 6 часов после того, как меня увезли.
С 14 августа 2002 года я ничего не знал ни о своих родных, ни о Чечне вообще, хотя, как выяснилось после побега, я находился в 10 км от своего родного села почти целый год. Мы были оторваны от внешнего мира и людских глаз, нас окружало несколько полков. Здесь были и 251 мотострелковый полк, и 622 танковая бригада, и отряд ОМОН, и полк контрактников и другие. Нас держали в ямах глубиной 2,5-3 метра, по колено в воде. Уже поздней осенью нас перевели в какое то помещение, которое продувалось со всех сторон. Так что в яме было даже теплей, – там хотя бы не было сквозняков. Но с марта месяца вновь вернули в ямы.
Первые два месяца меня каждый день вытаскивали на допросы и избивали до потери сознания. Нас заставляли признаться в совершении разных терактов, о которых мы даже и не слышали, так как не у всех был свет в доме или телевизор. Спрашивали где боевики или же где прячется Масхадов, но откуда нам было это знать. Они лучше нас должны были знать, потому что через их посты не могли спокойно проехать мирные жители Чечни, а боевики каким-то образом умудрялись жить у них под носом. Пытки применяли разные: пытали током; на теле гасили окурки; надевали на голову целлофановый мешок и душили; вокруг лба завязывали веревку и закручивали на затылке, так что глаза лезли на лоб. Много всякого было, все даже и не упомнишь сразу: били по голове полупустыми бутылками из-под колы; подвешивали за наручники к потолку и оставляли висеть после побоев или же подвешивали вниз головой.
Кушать впервые мне дали на пятые сутки. Это был кусок черствого хлеба и консервная банка какой-то баланды на троих, что были в одной яме. Иногда к нам сбрасывали еще двоих-троих, но количество еды не прибавлялось. Воду давали через три дня, а так мы пили воду из ямы, даже не знаю, как мы не подхватили какую-то чуму или холеру. Видно Бог нас уберег также, как и от смерти.
Если кто заболевал туберкулезом, его куда-то забирали, и мы больше его не видели. Но как-то нам удалось узнать, что с ними происходило: их никто не лечил, а когда они были при смерти, то их собирали в одну яму, где их никто уже не кормил, и они там «отдавали концы», как выражались наши мучители. Их закапывали, а для новичков рыли другие ямы, вместо закопанных. Мы часто слышали, как контрактники называют между собой наш фильтропункт «кладбищем». Поначалу мы не могли понять, о чем они толкуют. Это я понял, когда трое моих сокамерников заболели, а меня, здорового, перевели в другую яму. Там Али и объяснил мне, что будет с теми тремя, которые остались в той яме. Ночью мы слышали, что наверху были какие-то движения и до нас доносились некоторые обрывки фраз солдат, из которых мы поняли, что контрактники заставляют их засыпать яму, из которой меня утром перебросили.
С нами часто появлялись новички, также перебрасываемых из других ям, из чего можно делать выводы, что на той территории действительно очень много безвестных братских могил, а значит, они правы, называя это место кладбищем. А сколько их еще будет, вряд ли кто мож
